FeverFantasy

Все вышло не так. Не так, как я хотела. Не так, как, черт возьми, должно было произойти. Не о белых стенах я мечтала, не об одиночестве, овевающем тело, точно густое белое облако.
Нет. Не так.
Мне просто не хотелось умирать.
…
Чувство такое, будто за спиной внезапно выросли крылья. А вдруг они и вправду выросли?
Кажется, расставишь руки, взмахнешь ими несколько раз и уже несешься по небу, как вольная птица. И мне же именно этого всегда и хотелось – хоть чуточку измениться, выйти за рамки, пересечь черту.
И мне удалось.
…
У этой комнаты нет стен. Вверх, вверх… вверх несется только бесконечное белое небо с мягкими и белоснежными, точно перина, облаками. С каждым шагом ноги утопают в пуху все глубже, но от этого ощущаешь только легкость, невесомость.
Здесь забываешь, что ты был кому-то нужен. Здесь забываешь свое имя, свое прошлое. Здесь хочется только лететь и лететь…
…
Где-то вдалеке я вижу белую дверь. Чистую, нетронутую, но кажется, будто она всегда тут так и стояла. Одинокая и такая свободная.
Я пытаюсь добраться до нее, приблизиться, дотронуться. Она же рядом – стоит только протянуть руку. Но только я делаю попытку, как оступаюсь.
Чувствую, как что-то тянет меня вниз, ко дну, как какое-то голодное хищное животное, схватившее перебегающую через водопой лань. Я упираюсь, вгрызаюсь зубами в мягкие белоснежные облака, в мгновение показавшиеся мне уже не свободой – рамками.
Невозможно быть абсолютно свободной.
…
Я забиваюсь в угол комнаты – уже не черной, а белой, но такой же сжимающей, стискивающей движения. И миражей здесь даже больше, нежели в предыдущей – черной – здесь вся комната – мираж.
Кажется, уснешь – не проснешься, провалишься, утонешь в этой белой мягкой вате. И я стараюсь держаться изо всех сил, цепляюсь за гладкие белые стены.
Я не помню, как я оказалась в этой комнате. Просто оказалась и все. Но теперь это ничего не меняет.
…
- Отпустить тебя? – Голос другой, незнакомый, как из хрипящего от натуги радиоприемника.
Поджимаю колени к подбородку, обхватываю руками свое дрожащее тело. Делаю вид, что просто сошла с ума. Это же так легко: сказать, я сумасшедшая и отгородиться от мира.
Да и вопрос, кто бы его ни задавал, не требует, по сути, ответа.
Хочу ли я свободы? Хочу ли выбраться из этих стен, снова выползти за рамки?
Но я же всегда была обычной.
…
В этой комнате светло. Огромное невидимое солнце мягкими лучами ласкает мое продрогшее тело, касается выросших из ниоткуда крыльев, щекочет привыкшие к мраку ладони. Поднимаю вверх руки, и ветер играючи пролетает сквозь пальцы. Думает, я его не поймаю.
И я смеюсь вместе с ветром громким, заливистым смехом. Смеюсь так, как никогда еще не смеялась. До боли в животе, до слез на глазах.
И только затем понимаю – она. Свобода.
Это как рывок вверх, как солнце после долгого ливня, как день после первобытного мрака, как правда после долгой, беспробудной лжи. Это как глоток чистого воздуха, как будто я снова учусь дышать. И жить учусь тоже по-новому.
А если я хочу кричать, я кричу, пока не кончится кислород в легких, и от моего вопля белые птицы резко разлетаются в разные стороны. Свободные-свободные птицы…
И я хочу. Хочу дышать полной грудью, кричать в полный голос, гонять по белой комнате стайку белоснежных безымянных воображаемых птиц. Хочу остаться навсегда. В этой белой-белой комнате…
…
Тучи наползают внезапно, в один момент. Они как злые ворчливые старики с посохами в руках, ругаются и потряхивают своими рыжими остроконечными молниями. Закрывают своими жирными тушами белое плоское небо, превращают потолок из белого в огненно-красный, затем в ядовито-фиолетовый, а потом вновь в этот гнусный черный цвет.
И я вновь в своей черной комнате. Касаюсь своего тела кончиками онемевших пальцев, затем проверяю, на месте ли стены. Скользкие, гладкие, они по-прежнему напоминают покрытые черной непроницаемой краской зеркала. Бью.
Слышу стеклянный отзвук. Слабый, точно горное эхо.
Бью еще раз. Сильнее, увереннее.
Руку полощет резкая боль. Подношу к губам и чувствую сладкий привкус крови. Вкус живой, так отчетливо напоминающий мне о том, что же осталось в моей жизни за этими черными стенами. И осталось ли что-нибудь. Я пытаюсь вспомнить, но мне как будто бы вставили новую чистую память, чтобы заносить туда новые чистые мысли.
Я помню отдельные картинки-запахи-образы, но все это не складывается в одно общее целое. Разрозненные, разделенные на мелкие кусочки, мои воспоминания вечно вынуждены существовать так. Как будто их нет.
Я вновь в крохотной комнатке с гладкими холодными стенами, где не видно ничего дальше окутавшей воздух тьмы. Открываю глаза – закрываю… Пустота.

*

Прежде горчичного цвета небо теперь напоминает горький пепел от костра. И те места, где раньше проглядывалось солнце, теперь точно по швам затянулись темными тучами.
В воздухе пахнет сыростью, грязью и еще чем-то… Посторонним.
Каждый шаг отзывается звонким хлюпаньем и гулким треском – это ломаются рыбные хребты. Таким, как я, тем, кто привык к резкому запаху рыбы, намного проще переносить сезон дождей – для остальных же это настоящая пытка.
Я поднимаюсь на холм. Дождь сплошной стеной затмевает знакомые очертания, а быстрые потоки Мадейры стали не чистого голубого цвета, как прежде, когда казалось, будто бы в воде отражается небо, - теперь же река стала цвета кофе с молоком. Густая жижа, захлестывающая и уносящая за собой на дно все, до чего может дотянуться.
Всего несколько дней назад, еще до того, как пришел муссон, стояла невыносимая жара. Редкий глупец хотя бы где-то очень глубоко внутри себя не мечтал о том, чтобы на Вильену поскорее обрушились дожди. Раскаленный воздух плавился и пускал едкий густой удушливый дым. Дышать было нечем; мы были словно заперты в клетке, связаны по рукам и ногам, и так хотелось одного: побыстрее выбраться из этого ада.
Для кого-то это была первая засуха, и маленькие, еще совсем беспомощные тельца десятками потом свозились в одну общую могилу. Короткие имена, на скорую руку выбитые на деревянном парапете, и несколько слов-пожеланий, накарябанных теми, кто еще способен был здраво мыслить. В жизни каждого обязательно была эта первая засуха, и если ты выживаешь, то в награду получаешь долгожданную воду в виде бесконечных муссонных дождей.
Но проще не становится. Грязь. Наверху, внизу… На небе, на подошвах присланных из Манауса хрупких резиновых сапог… И разве это она? Свобода?
Из беснующейся реки в такие дни бегут даже аллигаторы: спускаются вниз по течению, чтобы отложить там яйца. Животные весь период засухи ждали дождей так же, как и мы, - слишком долго.
Вязкая почва под ногами проседает, и сапоги быстро утопают в хлюпающей грязи. И я будто бы врастаю корнями в родные земли, впиваюсь туда, чтобы остаться там навсегда. Тонкий дождевик уже не спасает – вода заливается под плащ, обмывает лицо, скатывается внутрь резиновых сапог.
Запрокидываю голову назад, позволяя дождю свободно литься по лицу, попадать в рот, приятно щекотать шею. Такое чувство, будто сердце готово разорваться от счастья. Оттого, что вновь удалось пережить эту засуху. И дождь – это знак.
Где-то далеко в долине остается «Круглолицый Дерек». Обыкновенное домишко среди таких же – обыкновенных, но конкуренция «Дереку» не страшна – ведь это единственное место, где можно спокойно просидеть весь сезон дождей. Говорят, ром отлично отпугивает запах рыбы, но я знаю – я уже давно пропахла рыбой насквозь.
Мне было всего пять, когда я сказала родителям, что буду ловить жемчуг, но они лишь смеялись – думали, Реджи не умеет держать слова. Хотя меня тогда и звали даже не так.
- Джина… - с какой-то скрытой лаской в хриплом голосе бормотал отец, зажимая дымящуюся трубку с табаком между пожелтевших от дыма зубов.
Именно отец когда-то давно научил меня ловить на манго маленькую рыбку барракунду, благодаря которой большинство и выживали. В Манаусе такая рыбешка временами ценится даже больше, чем жемчуг.
Еще ребенком я пересекла вдоль и поперек все мангровые леса. С закрытыми глазами я могла наловить за час пару дюжин банановых креветок. Тогда это было игрой, но когда я подросла, стало жизнью.
Рыболовные шхуны, штормовые предупреждения. Хотелось жизни, хотелось движения. Когда умирала моя мать, я пообещала ей, что никогда не буду останавливаться, и я – Реджи – не Джина – выполняю свое обещание.
С тех пор я пытаюсь удержаться на плаву, расплачиваюсь своей свободой взамен на несколько мешков свежепойманной барракунды. И сезон дождей – единственное время, когда я вновь остаюсь одна, наедине со своими мыслями. Но это слишком опасно. Для меня – слишком опасно.
- Аллигаторов ищешь? – слышится за спиной. Затем резкий смешок. Приятный, знакомый.
- Ты, что, шел за мной?
- Ну не могу же я позволить зеленому чудовищу сожрать столь прелестное существо.
- Фиил… - Стон. Иногда я безумно устаю от всей этой бессмыслицы. Хочется поскорее занять руки: сетями ли, удочками, - не имеет значения. Главное – перестать думать.
Он обхватывает меня за плечи. Аккуратно, по-дружески. Мне так спокойно.
Я всегда цеплялась за людей: хваталась за плечо и оставалась так виснуть, пока мне это было удобно. Просто мне хотелось знать, что я всегда могу вновь остаться одна. Я слышала про отношения в большом мире – про отношения без каких-либо обязательств – так вот мне хотелось того же.
Я не знаю, почему я начинаю говорить. Как заезженная пластинка, я вновь говорю о том, чего никогда не будет.
- Знаешь, лучше бы дожди и не начинались. Духота все та же. Было слишком сухо, а теперь слишком влажно. Как по мне, лучше уж первое.
- А как же манго, Реджи? – смеется.
Мне тоже приходится улыбнуться. Вместе с муссоном в Вильену всегда приходит и «манговое помешательство» - время, когда можешь забыть о том, кто ты есть. Дикий, густой аромат свежепоспевших плодов моментально заполняет легкие, и хочется вдыхать и вдыхать этот умопомрачительный запах. Многих этот аромат сводит с ума, но мне не помогает забыться даже манго.
- Ладно, - сдаюсь. – Беру свои слова обратно. Без манго было бы хреново.
Мы смеемся. Как раньше, когда мне голыми руками удавалось выловить из воды тощих обнявшихся барракунд. Между нами одна из рыб сразу становилась Реджи, а вторая – Филом, и потом мы сравнивали, за кого из несчастных созданий потом дали больше денег. Тогда – в засуху – это действительно было смешно, но не сейчас, когда смеяться уже не над чем.
- Еще не забыла про бомбоубежище? – шепчет он мне на ухо. Его слова легким ветерком пробиваются сквозь барабанящие по лицу капли. – Ну, про то, где прятались во время революции?
Я поворачиваюсь. Его улыбка – Фила – странная. В период дождей мы обычно не улыбаемся. Шаман говорит, дождь – это слезы, которые проливает над нами небо. И я пытаюсь заплакать, но не выходит. Пока не выходит.
Киваю.
- Хочешь взглянуть? – подмигивает.
И точно предупреждая меня, в этот самый момент небо разрождается огромной озлобленной молнией.

Все мысли прошу сюда